Взрыв номер один: как Советский Союз стал атомной державой

29 августа 1949 года случилось событие, о котором на первых порах знали только немногие посвященные. Зато оно повлияло на судьбы миллионов людей во всем мире. В Советском Союзе состоялось первое испытание атомного оружия. Всё прошло безукоризненно. Эта дата — одна из ключевых в нашей истории. Знак выхода на новый уровень развития цивилизации, на новый уровень могущества. В этот день настал конец атомной монополии Соединенных Штатов. Мир утратил однополярность. Конечно, и до семипалатинского взрыва Советский Союз был самостоятельным игроком в политические шахматы. Но только большая наука превратила нашу страну в настоящую сверхдержаву. Подробности — в материале «Известий».

Маршал и академик

У советского атомного проекта было немало политических кураторов — Вячеслав Молотов, Георгий Маленков, Борис Ванников, Михаил Первухин. Но, когда дело потребовало оперативности, всех оттеснил Лаврентий Берия. На атомный проект работала разведка, работали заключенные. К тому же нужно было накрыть незримым куполом секретности десятки предприятий, разбросанных по всей стране. С такой задачей мог справиться только маршал от НКВД.

От науки проект возглавлял Игорь Курчатов, самый незасекреченный (ему позволялось публично выступать под собственной фамилией!) из ученых столь деликатного направления.

Фото: ТАСС/С. Иванов-Аллилуев

Игорь Васильевич Курчатов. 1950 год

Почему партия и правительство доверили столь важную задачу именно ему — не самому заслуженному на тот момент ученому? Решающую роль сыграло покровительство Абрама Иоффе — маститого академика, который, без преувеличений, создал советскую физическую школу. «Папа Иоффе» разглядел в Курчатове не только исследовательскую цепкость и целеустремленность, но и недюжинные организаторские способности. К тому же он был сравнительно молод, умел работать на износ. Его, сорокалетнего, должно было хватить на 10–20 лет запредельного напряжения.

Компетентные органы подготовили на беспартийного академика тов. Курчатова такую характеристику: «В области атомной физики Курчатов в настоящее время является ведущим ученым СССР. Обладает большими организаторскими способностями, энергичен. По характеру человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат».

Фото: П.Федотов

Абрам Федорович Иоффе в лаборатории тепловых устройств полупроводников. 1960 год

Первая бомба: история создания ядерного оружия — в деталях

Советские физики добились паритета стратегических вооружений уже в 1949 году

Чуть позже именно Курчатов стал самым энергичным пропагандистом «мирного атома». Появление таких уникальных явлений, как первая в мире Обнинская атомная электростанция и атомный ледокол «Ленин», — во многом именно его заслуга. Курчатов полагал, что ядерная физика может помочь не только в разрушении и запугивании противника, но и в промышленном созидании. «Атом должен быть рабочим, а не солдатом», — говаривал ученый, которого вся страна знала по длинной бороде.

«Совершенно секретно»

В Постановлении Совета Министров СССР № 2493-1045сс/оп от 14 ноября 1946 г. говорилось «о необходимости сооружения специального полигона для испытаний РДС», который в дальнейшем будет именоваться «Горной станцией Первого главного управления». Главная задача исследований — «практическое использование минного горна РДС».

Если приоткрыть завесу секретности, то всё становится понятным.

«Горная станция» — это испытательный полигон.

«РДС» — атомная бомба.

«Минный горн» — ядерный заряд.

Казахские степи идеально подходили как для испытаний оружия, так и для сохранения всевозможных тайн. Контроль работы конструкторов и физиков был крайне жёстким. Им приходилось постоянно докладывать высшему руководству страны о каждом своём шаге, о проведении тех или иных экспериментов, об успехах и неудачах.

РДС-1. Фото: https://www.biblioatom.ru

Секретность «Атомного проекта» для каждого человека была особенной, а потому описывается участниками событий по-разному. Так, профессор Л. В. Альтшулер — один из пионеров «Атомного проекта». В своих воспоминаниях о «затерянном мире Харитона» (так он называет КБ, где создавались первые образцы ядерного оружия) пишет: «Угнетающе действовал и режим секретности. Это был не просто режим, а образ жизни, определявший манеру поведения, образ мысли людей, их душевное состояние. Преследовал меня один и тот же сон, от которого я просыпался в холодном поту. Снилось мне, что я в Москве, иду по улице и несу в портфеле документы СС (совершенно секретно). И понимаю, что погиб, так как не могу объяснить, как и с какой целью они туда попали. Но это всего лишь сон. А однажды почти так же случилось со мной наяву. Придя вечером с работы (по счастью, не в Москве, а на объекте) и развернув газеты, которые нам заботливо доставляли на работу, я с ужасом обнаружил среди них секретные документы, которые я был обязан сдать в конце рабочего дня в первый отдел. Однако вместо этого я по рассеянности вместе с газетами положил их в портфель. Моим первым импульсом было доложить о допущенном нарушении режима секретности. Спасла меня мой добрый гений, моя жена Мария Парфеньевна Сперанская, бывшая, кстати, первым взрывником объекта. Она категорически воспротивилась этому, понимая, что честность в данном случае наказуема, и очень серьёзно. Ночью я держал документы под подушкой, а утром, явившись на работу первым, положил их в сейф, после чего пошёл в отдел режима и „сознался“, что вчера не успел сдать эти документы и оставил их в сейфе. Нарушение мне простили».

«Борода» против Америки. Как Игорь Курчатов спас СССР от атомного удара Подробнее
Родной город Москва в те годы снился многим, так как они уже не надеялись вернуться туда. Строки из песни, написанной физиками, недвусмысленно предупреждали: «От Москвы до Сарова ходит самолёт, кто сюда попал, обратно не придёт…» По законам секретности с «Объекта» не выпускали не только в отпуска, но и на похороны отца и матери…
Статья по теме

Дело пилота Пауэрса. Как Советский Союз опозорил президента США

Особое внимание уделялось борьбе со шпионами. Министерству государственной безопасности предписывалось «организовать усиленную оперативно-чекистскую работу на объекте № 859 и в районах Челябинской области, примыкающих к режимной зоне». На всю корреспонденцию, которая поступала сюда или выходила «в большой мир», устанавливалась цензура. Запрещались полёты самолётов не только гражданской авиации, но и военной. Первым, кто попытается пролететь над Плутониевым комбинатом, будет американский разведчик Пауэрс. Но это произойдёт спустя 15 лет. У-2 будет сбит ракетой под Свердловском. Кстати, американский разведчик проведёт съёмки не только Плутониевого комбината, но и Челябинска-70 — ядерного оружейного центра. Однако ещё добрых 30 лет американцы не будут знать, чем занимаются в городе Снежинске.

Опережая время

Иоффе поверил в чудодейственную силу ядерной энергии едва ли не первым в научном мире. Правда, он, как и другие ученые, еще в начале 1930-х считал, что первых практических результатов в этой области придется ждать десятилетиями. Всё изменилось незадолго до войны, когда ученые сразу в нескольких странах создали новое направление в науке — ядерную физику.

Фото: commons.wikimedia.org

Распоряжение ГКО № 2352 сс от 28 сентября 1942 года «Об организации работ по урану»

В 1940 году Георгий Флёров и Константин Петржак обнаружили явление самопроизвольного деления урана. Вскоре в президиум Академии наук СССР поступила записка «Об использовании энергии деления урана в цепной реакции», подписанная Курчатовым, Флёровым и другими крупными специалистами. Была создана академическая урановая комиссия.

Но в первые месяцы войны исследования пришлось приостановить: у страны возникли более насущные потребности, а укрощение атома казалось чем-то почти фантастическим. Возобновились работы только в конце 1942 года — когда стало ясно, что разработки невиданного смертоносного оружия в гитлеровской Германии и США уже представляют угрозу для нашей безопасности. За это время американцам, на которых, по существу, работали лучшие физики Запада, удалось вырваться вперед.

Фото: commons.wikimedia.org

Зинаида Васильевна Ершова

В конце 1944 года ученые продемонстрировали руководству СССР первый высокочистый урановый слиток. Во многом это была заслуга «русской мадам Кюри» Зинаиды Ершовой, которая возглавляла соответствующую лабораторию в институте редкометаллической промышленности «Гиредмет». В газетах об этом, разумеется, не писали.

Пионеры атома

С чего начиналась история Курчатовского института

Расшифровка История советской атомной бомбы

Как ученые и военные за четыре года построили новую промышленность, а рабочие за одну ночь — бассейн

Автор Галина Орлова

Есть разные способы рассказывать историю бомбы. Кто-то начинает ее с 1938-го и открытий Отто Гана и Фрица Штрассмана, доказавших, что управ­ляемая ядерная реакция возможна В 1944 году Отто Ган получил Нобе­левскую премию по химии за открытие расщепления тяжелых ядер. При бомбардировке урана нейтронами его ядро распадается на не­сколь­ко частей и высвобождается большое количество энергии. Этот процесс деления ядер лежит в основе работы ядерных реак­торов и ядерного оружия. . Так бомба вписывается в мировую историю ядерной физики. Кто-то ведет отсчет от 1942–1943 годов, показывая, что достижения советской внешней разведки способствовали разморозке работ над урановой проблемой. Но большинство авторов начинают эту историю с августа 1945 года, Хиросимы, решения о создании Спецкомитета при Государ­ственном комитете обороны и Первого главного управления — администратора советской атомной промышленности и координатора работ, связанных с бом­бой. Здесь бомба становится ответом советского руководства и мобилизован­ных физиков на начало атомного века, намечающееся противо­стояние США и СССР и грядущий дебют холодной войны.

Я поступлю иначе и начну эту историю с котлована — может быть, потому, что мое первое посещение здания на Большой Ордынке, где размещалось советское Министерство среднего машиностроения, или секретное атомное ведомство Средмаш, а потом Росатом, началось со слова «котлован». Его выкрикивал пожилой мужчина в кепке и кожаной куртке, очень не похожий на менеджеров в синих костюмах и сильно похожий на бывшего советского инженерно-техни­ческого работника — итровца. Он расхаживал по гигантским ступеням между циклопическими То есть огромными. колоннами и кричал в трубку мобильного телефона: «Котлован!» Таким образом, слово «котлован» связало для меня разные времена существования и развития советской и российской атомной промышленности.

Может быть, «котлован» напоминает о Платонове и советском проекте — а думать об атомном проекте, не думая о советском проекте, сложно. А может быть, я начну с котлована потому, что это то, с чего начинается большое строительство, а строительство советской атомной промышленности было большим.

В апреле 1947 года был готов только котлован под первый промышленный реактор. Зрелище внушительное: глубина — 54 метра, диаметр на поверхно­сти — 110 метров. Но до готового котла еще далеко, а ведь Берия обещал Сталину закончить строительство под Кыштымом к 7 ноября 1947 года. К 7 ноября строительство закончено не было. , или так называемая «Аннушка», комбината № 817, где начали нарабатывать оружейный плутоний, был введен в действие 15 мая 1948 года. В строи­тельстве участвовали 45 тысяч человек: заключенные, военные строители и вольнонаемные. Первичный монтаж завершили за десять месяцев. Было использовано 1400 тонн металлоконструкции, 3,5 тысячи тонн оборудования и так далее.

Это был масштаб власти, поскольку в стройке принимали непосредственное участие первые лица государства и лично Лаврентий Павлович Берия, возглав­лявший Спецкомитет и зани­мав­ший на тот момент пост заместителя предсе­дателя Совета министров. Это было стремление вписать строительство в совет­ский символический порядок, соотнести его с тридцатилетием Октября. Среди физиков бытовала бородатая шутка о том, что каждый мечтает открыть очередную частицу к очередному съезду.

Однако важно говорить о том, что атомный проект не только встраивался в советскую реальность, но и изме­нял ее. Созданная через два года бомба навя­зывала свою размерность советской реальности, деформируя ее и поддер­живая новые форматы кооперации, движения в неизвестное, секретности, амбиций, рисков, болезней. Советский Союз, получивший бомбу, стал супердержавой и крупным игроком на международной арене. А физики, сделавшие ее, полу­чили Сталинские премии, пожизненные пенсии, сделали научные карьеры и стали научной элитой страны.

Необычность этой стройки заключалась в том, что у нее был научный руково­дитель — академик Курчатов. Помимо академика, на заводе работали физики, контролировавшие основные производ­ственные процессы. В дальней­шем физики вошли в штат крупнейших предприятий советской атомной промыш­ленности. Советский атомный министр Ефим Павлович Славский с гордостью говорил, что у него в мини­стерстве есть целая Академия наук, противопоставляя атомщиков тем сферам, где заводы возглавляли генеральные конструкторы и где концентрация научных ресурсов значительно слабее.

Масштаб и наукоемкость атомного проекта в значительной степени были связаны с тем, что слишком многое в начале работ было неизвестно и слиш­ком быстро требовалось получить прикладной результат. Поэтому там, где роль изобретателя обычно выполняет инженер, в совет­ской атомной промышлен­ности ее играли физики — и часто физики-теоретики, поскольку нужно было вообразить и фундаментальные процессы, и их прикладное исследование.

Концентрация ресурсов, власти и наукоемкости придавала новый масштаб знанию и изменяла качество его производства. Американский физик Элвин Вайнберг, участник «Манхэттен­ского проекта» «Манхэттенский проект» — амери­канская правительственная программа по созданию атомной бомбы. Программа запустилась в 1942 году под руковод­ством физика Роберта Оппенгеймера и генерала Лесли Гровса и в 1945-м увенчалась успехом. Испытание первой в мире атомной бомбы провели 16 июля 1945 года в Нью-Мексико. и руководитель Окриджской национальной лаборатории, которая была одним из крупнейших ядерных центров Соединенных Штатов Америки, назвал крупномасштабные научно-технические программы в сфере ядерных исследований, освоения космоса, радиоэлектроники большой наукой. О реакторах и ускорителях Вайнберг говорил как о пирамидах XX века — объектах, в которых воплощаются амбиции их создателей, историческое воображение эпохи и национальный престиж стран, реализующих столь грандиозные затеи.

Возникает вопрос: каким образом вокруг бомбы — экспериментального объек­та, с которым не может быть проведен эксперимент, — рождалась большая советская наука? В чем заключалось ее советское своеобразие, кроме того, что бомба в СССР не была испытана в реальных боевых условиях, а для проведения технических работ и строительства использовался труд заключенных? Как в этой работе напряжения и воображения проступает родовая связь бомбы и большой науки с холодной войной?

Далеко не всегда советская большая наука была большой. Если американ­ские физики в 1940 году вводят мораторий на публикации научных работ о делении ядра и ядерной физике в целом, то в Советском Союзе работы по ядерной физике прекращаются вовсе как бесперспективные в прикладном значении, а значит, ненужные в ближайшие годы. Ядерная физика выводится за пределы мобилизованной науки.

Ситуация изменяется в 1942 году, когда на волне старта «Манхэттенского проекта» и поступления новых разведданных у этих данных появляются читатели. Одним из них стал Игорь Васильевич Курчатов — ученик Иоффе Абрам Федорович Иоффе (1880–1960) — советский физик, пионер исследования полупроводников и почетный член академи­ческих сообществ в СССР и в мире. Иоффе, стоящего у истоков физической школы СССР, называют «отцом советской физики». , заведующий лабораторией в Ленинградском физико-техническом институте. Превращение завлаба в руководителя советской атомной проблемы стало неожиданным кадровым решением и показало, что использование талантли­вых ученых в быстрорастущих проектах перспективно.

Результатом чтения разведданных стало постановление об организации работ по урану. Академику Иоффе было приказано возобновить исследования в обла­сти ядерной физики. Первона­чально их должны были возобновить под эгидой Академии наук СССР. 10 марта 1943 года выходит постанов­ление о назначении Курчатова научным руководителем работ по бомбе, а 12 апреля — о создании Лаборатории № 2 Академии наук СССР, главного научного подразделения атомного проекта.

Главную роль в реализации этого проекта должны были сыграть ученые, поскольку слишком много было неизвестно. Первый состав лаборато­рии — 11 человек. Сам Курчатов долго болтается между штатами ЛФТИ и «двойки», Лаборатории № 2. Для строительства «двойки» в Москве отводится площадка размером 120 гек­та­ров, где находилась законсервиро­ванная стройка Института эксперимен­тальной медицины.

Начинку для бомбы планируют делать из материалов двух типов: не суще­ствую­щего в природе плутония-239, для производства которого и строят комбинат на Южном Урале, и суще­ствующего изотопа — урана-235, который в очень незначительных дозах содержится в природном уране. Промышлен­ность требовалось изобретать и создавать с нуля. С ресурсами была заметная проблема: кое-что нашли в Средней Азии, но, по подсчетам физиков, для запу­ска работ по урану и строительству реакторов требовалось не менее 100 тонн — в ближайших планах, расчетах и доступе было порядка десяти.

Это потом в каждую геологическую партию будет включен радиометрист, а в 1955 году Александр Городницкий будет петь:

На уран он жизнь свою истратил, Много лет в горах его искал, И от этой жизни в результате Он свой громкий голос потерял.

А пока планы добыть 100 тонн к концу 1944 года оставались на бумаге. В одном из отчетов речь шла о том, что причина лежит в недостатке внимания и пло­хом материально-техническом обеспече­нии: от образцов урана, полученных Институтом редких металлов, товарищ Курчатов отказался как от непригодных для опытов. Ядерная промышленность предъявляла невиданные прежде стан­дарты и к исполнителям работ, и к материалам, с которыми они работали.

Именно в этот период отрабатываются специфические механизмы финанси­рования советского атомного проекта: используется так называемое аккордное финансирование, когда банк выделяет средства под решение задачи без кон­кретных проектов и смет, по единым расценкам, чтобы, с одной стороны, ускорить решение задачи, а с другой — не создавать дополнительных проблем с секретностью.

Таким образом, между 1942 и 1945 годом мы имеем дело с атомным проектом в масштабе Лаборатории № 2 и большим количеством проблем, с которыми сталкиваются сотрудники лаборатории и академик Курчатов лично.

Осень 1945 года — это время, когда изобретается административный дизайн советского атомного проекта. В августе 1945 года была создана структура, координирующая работы в советском атомном проекте: 20 авгу­ста создается Специальный комитет под руководством Берии, а при этом комитете учре­ждается администра­тивный орган для решения всех практических задач по созданию бомбы под названием Первое главное управление — ПГУ.

Это было не первое главное управление в истории советской цивилизации: до этого в 1932 году для решения амбициозных задач по покорению Советской Арктики создали ГУСМП, Главное управление Северного морс­кого пути. Однако Первое главное управление, занимающееся атомной проблемой, имело совершенно особый статус и выраженный надведомствен­ный характер: в число его членов входили первые и вторые лица ключе­вых советских министерств. Это был верный способ обеспечить масштабное, гибкое и непосредственное руководство.

И 1945 год — это время, когда атомный проект резко увеличивается в своих масштабах. В частности, в распоряже­ние ПГУ передано Главное управление лагерей горно-металлургической промышленности и научно-исследова­тель­ские институты, образуются отдельные лаборатории, запускаются процессы, связанные с разведкой и добычей урана, переоборудуются заводы — и в том числе используется немецкое оборудование и привлекаются немецкие специа­листы. Второго мая 1945 года заместитель начальника Первого главного управления Авраамий Завенягин вылетает в Германию в сопровождении ведущих совет­ских физиков для ревизии имущества Физического института имени кайзера Вильгельма. Большой удачей становится обнаружение 100 тонн урана, которые существенно поправили ресурсную проблему советского атомного проекта.

Таким образом, 1945 год — это год резкого изменения масштаба. Если в конце августа ключевым научным участником атомного проекта является Лаборато­рия № 2, то к концу года в работы по атомному проекту вклю­чено уже порядка сотни исследова­тельских организаций. У Первого главного управления есть лаборатории, комбинаты, полигоны, прииски, целые города. Оно функциони­рует как госу­дарство в государстве, но особое место в этой системе координат занимает КБ-11, или город Саров, где до 1946 года размещался завод Нарко­мата боепри­пасов. Именно там решают разместить главное конструкторское бюро по разработке атомной бомбы.

На базе Московского механического института (ММИ), расположенного в здании бывшего Вхутемаса на улице Кирова, ныне Мясницкой, создается структура для подготовки инженеров-физиков для задач Лаборатории № 2. В дальнейшем этот институт будет переименован в МИФИ и станет осно­вой советского атомного образования. Для атомного проекта нужны были не инже­неры и не физики, а инженеры-физики. Учеба длится шесть лет, и в програм­мы включаются как фундаментальные физические, так и прикладные инже­нерные курсы. Преподаватели приезжают прямо с ядерных полигонов, а студенты получают повышенную стипендию и начиная с третьего курса учатся под секретом: пишут в секретных тетрадях, сдаваемых в спецчасть, сдают и защи­щают секретные дипломные работы, проходят практику в ядерных лабораториях.

Когда советские физики будут демонстрировать достижения советской атом­ной науки и техники на Первой конференции по мирному использованию атомной энергии в Женеве летом 1955 года, наибольшее впечатление на зару­бежных коллег произведет не макет Первой в мире атомной станции В мире нет общепринятой точки зрения относительно того, кто построил первую станцию, работающую на основе ядерного реактора (например, реактор EBR-1, выраба­тывавший электроэнергию, был построен в США в 1951 году, но его мощности хватало всего на несколько лампочек). Обнинская станция, запущенная три года спустя, была способна производить электроэнергию в промышленных масштабах. В связи с этим в русскоязычной литературе это первенство (отчасти риторически) выводится в название. и не до­клад директора лаборатории, где эта станция была запущена, а масштаб подго­товки специалистов, которого удалось достичь Советскому Союзу за очень короткое время. Как только в 1945 году запускается проект атомного образо­вания, из ведущих вузов страны призывают лучших физиков, чтобы макси­мально ускорить выпуск специалистов.

Любопытно, что если инженеры-физики — это абсолютно всегда юноши, мужской контингент, то радиохими­ками являются девушки. Меморатив­ные тексты про плутоний в девичьих руках написаны как раз о женском вкладе в реализацию советской атомной программы. Разделение изотопов, очистка оружейного плутония — это очень грязная работа: «грязная» — значит «радиационно опасная». В пер­вые годы, когда санитарные стандарты еще не были установлены, а дозиметри­ческое оборудование не было отлажено, количество сотрудников радиохими­ческих производств, получающих хроническую лучевую болезнь, было велико.

А ту науку и технику, которая позво­лила за этот небольшой срок создать атомную бомбу, характеризует следующее. Во-первых, речь идет о прямом контакте с властью и торжестве непосредственных отношений над всевозмож­ными бюрократическими посредниками и структурами. История отношений атомщиков с властью начинается не в 1945, а в 1943 году, когда вновь создан­ная Лаборатория № 2, которая формально числилась за Академией наук, на деле не подчинялась ей ни организационно, ни экономи­чески и не зависела от нее. Она подчинялась правительству напрямую: оно утвержда­ло планы и отчеты, а материально-техническое снабжение осуществлялось через НКВД.

Это прямое взаимодействие с властью для атомщиков оказывается очень важным и практически, и символи­чески. У больших физиков вырабаты­вается специфический язык понятного говорения о сложном, чтобы объяснять вождям, почему необходимо принимать то, а не другое решение. В изданном архиве Курчатова есть рекомендация о том, как необходимо готовить доклады для представления правитель­ству, — максимально просто. Это своего рода прообраз современных презентаций.

С другой стороны, нельзя не упомянуть ситуацию, связанную с атомными объектами, которые размещались вдали от столиц. В этих местах советская и партийная власть в привычном смысле слова отсутствует: вся полнота власти принадлежит начальнику Объекта, а партийные интересы пред­ставляет прямой представитель ЦК или политотдел.

Во-вторых, речь идет о беспрецедент­ном масштабе секретности. Не только в Советском Союзе, но и в Соединенных Штатах с реализацией национальных атомных программ связывают создание особых инфраструктур и машин секретности, неизвестных до этого. Безусловно, тайные знания и общества существовали если не всегда, то давно, но размах, детализация и отчетливость появляются вместе с атомом.

С первых лет своего существования как промышленные, так и научно-исследо­вательские секретные объекты ядерного цикла не просто устраиваются режим­но, по образу и подобию зоны, — они являются зоной. Например, постановле­нием Совета министров от 17 февраля 1947 года КБ-11 — он же Арзамас-16 — относится к особо секретным режимным предприятиям с превращением его территории в закрытую зону. К 1 мая 1947 года режим охраны территории должен был вступить в действие. Это означает, что за короткий срок террито­рию общим периметром 56,4 километра предстояло превратить в режимное пространство с его характерными атрибутами: правильный периметр, два и более контура охраны, вышки с часовыми, вахта, пропускная система, забор, колючая проволока, частокол или сплошной деревянный забор достаточной прочности, колючка на котором всегда должна быть хорошо натянута. Стои­мость производства режимного пространства для Арзамаса-16 составила порядка шести миллионов рублей. Изготовление зоны — это не очень дешевое дело.

Важно понимать, что режимность не обрушивается на атомный проект внезап­но. На протяжении 1944–1946 годов от сотрудников НКВД, надзирающих за физиками, регулярно поступают жалобы на плохую дисцип­лину и несоблю­дение режимных требований. У радиохимиков, работаю­щих над производ­ством тяжелой воды в Физико-химическом институте имени Карпова, эти требования носили очень домашний характер: немецких специалистов, трудящихся на Объекте, журят за то, что они пользуются фотоаппаратом; в качестве контроля используют не специальную охрану или сотрудников режимных отделов, а своих же старших научных сотрудников.

Ситуация меняется летом 1947 года: выходит обновленный закон о соблю­дении гостайны. Это первый раз, когда в список сведений, представляющих гостайну, включается научно-техническая тематика и проблематика. Начина­ется проверка помещений и документов, ужесточается повседнев­ный режим сотрудников. Остается один шаг до превращения научно-исследова­тельских организаций в объекты строгого режима, до стрелков у дверей лаборатории, отдельного пропуска в каждое помещение на территории, зашифрованных ядерных терминов, рабочих тетрадей, сдаваемых в Первый отдел, и ужаса от утраты пересчитан­ных кем-то страниц — то есть до всего того, что стало общим местом в воспоминаниях ученых и инженеров о работе в атомном проекте в начале 50-х годов.

Важно, что большая советская атомная наука не только обременена режим­ными требованиями, но и подчиняется логике производства секретного знания: шифровки и утаивания информации становятся важной частью научной коммуникации и существенно изменяют сам процесс производства знаний. Существуют закрытые ученые советы, закрытые диссертационные темы, секретные курсы. Для поездки на секретную конференцию требуется сдать тезисы в режимную часть своего института и получить их в режимной части того института, куда вы приез­жаете на конференцию, — научная коммуникация изменяется до неузнаваемости.

Физик-экспериментатор Юрий Ставис­ский вспоминает о том, как в конце 1940-х — начале 1950-х составляли научные отчеты в секретной лабора­тории «В», которая подчинялась Девятому управлению МВД СССР. Это управление было специально создано для руководства несколькими ядер­ными инсти­ту­тами, где сконцентри­ровали немецких сотрудников, советских специалистов с небезупреч­ной репутацией, перемещенных из лагерей, бывших военно­пленных и так далее. Стависский говорит о том, что для отчетов с грифом «совершенно секретно» и выше (а выше — это «совер­шенно секретно, особая папка») все «крамоль­ные» слова были зашифро­ваны: «крамольными» были специальные физи­ческие термины.

При этом каждый институт имел свой шифр. Например, «нейтрон» в Обнинске звучал как «метеорит», а в «двойке», то есть в Курчатовском институте, — как «нулевая точка». Когда секретная машинистка печатала совершенно секретный отчет, она пропускала все криминальные слова, которые исполнитель подчер­кивал в рукописи. При проверке своего машинописного текста физик вписывал эти термины от руки, а когда отчет приходил в дружественную организацию, в секретной части карандаш стирали и вносили другие шифры. Это означает, что здесь классическая научная коммуникация значительно усложняется. Помимо самого физика и машинистки, в дело вступает режимный отдел, и знание становится гибридным.

Следующая черта большой советской науки — это исключительный доступ к ресурсам. Рассказывали, что как-то для работ потребовалось немного платины, но по нормальным каналам достать ее не смогли. На следую­­щий же день прибыл целый грузовик с дорогими платиновыми изделиями: взяли откуда-то из музеев. Или более правдоподобная история: конструкторы предложили испытать недавно появившийся в СССР тефлон — фторопласт Тефлон — торговое название фторо­пласта, под которым его запатентовали в Америке в 1938 году. . Это был очень дорогой материал, и его было очень мало. Начальник лабора­тории позвонил Берии. «…И небольшое количество тефлона было у нас на следующий же день. Его доставили самолетом», — вспоминает один из сотрудников будущего физико-технического института в Сухуми.

Работу в атомных научно-технических программах отличали не только исключительный доступ к ресурсам или особые условия секретности, но и высокий градус мобилизации. Я приведу два коротких случая, характеризующих высокую степень вовлеченности и исключительную мобилизацию сотрудников ядерных КБ и лабораторий.

Одна история о скорости, о совместной работе и качестве объединения ресурсов была рассказана Александром Ивановичем Веретенниковым — сотрудником КБ-11, или Арзамаса-16. Одному физику-теоретику в КБ-11 пришла в голову мысль о том, как можно проверить качество бомбы до того, как она взорвется. Необходимо было посчитать нейтроны на изделии, находя­щемся в подкритическом состоянии, на заводе, где изделия производили. Физик-теоретик высказал свою идею вечером, за ночь два экспери­ментатора обсчитали возмож­ные эксперименты и представили список необходимого оборудования, а утром руководство Объекта отправило заявку на это оборудо­вание в Москву.

Через несколько дней автомобиль «Победа», на мягком сиденье которого покоились два необходимых импуль­сных осциллографа — их и было всего два, импортных, — прибыл на Объект. Оборудование тут же погрузили в персональ­ный вагон начальника КБ-11 Юлия Борисовича Харитона. В вагон уселась бригада энтузиастов: один академик, один членкор, два доктора наук, несколь­ко научных сотрудников. При пересадке в Свердловске успели сходить в оперу.

Приехав в Челябинск-40, на тот самый комбинат с котлованом, они развернули свое оборудование и начали замеры. В течение трех суток считали на осцилло­­графах быстрые нейтроны, сменяясь по очереди и не делая различий между научным сотрудником и академиком. Для Веретенникова этот способ действия является ярким приме­ром настоящей науки. В этом смысле атомный проект и большая советская наука поддерживали на ранних стадиях высокий градус вовлеченности или переживания настоящего: никаких помех, горизонтальная коммуникация, быстрый переход от идеи к воплощению.

Вторая история приходится на чуть более поздний период. Это 1955 год — время, когда КБ-11 делится и создается еще один центр для конструирования ядерного оружия. Теперь это центр на Урале — Челябинск-70. Его научным руководителем становится Кирилл Иванович Щёлкин, заместитель Харитона. Щёлкин с энтузиазмом обустраивает не только институт, но и город, который возникает при нем. Все закрытые города строятся в живописных и прекрасных диких местах — города в лесу.

Для маскировки и всего прочего Щёлкин хочет построить крытый бассейн, но заместитель министра среднего машиностроения Славский против — вроде как по рангу не поло­жено: в КБ-11, Арзамасе-16, крытого бассейна еще нет. Щёлкин предпри­нимает следующее: в Челябинске-70 роют котлован, готовят все необходи­мое оборудование и ресурсы и устанав­ливают свет. Дождавшись отъезда Славского в командировку, Щёлкин едет к председателю Президиума Верховного Совета РСФСР, чтобы подписать разрешение на строитель­ство объекта. От председателя это не требует никаких ресурсов — он ставит свою подпись. Щёлкин дает отмашку — и за ночь строители, собранные со всех строек города, возводят бо́льшую часть внешних конструкций. Когда разгне­ванный замминистра требует прекратить строительство, выясняется, уже нужно ломать стены.

Между историей Веретенникова и исто­рией Щёлкина общее — это скорость, воля к воплощению, риск, азарт, градус мобилизации. Речь идет и об ответ­ственностях и рисках, которые принимаются на себя, и — что еще очень важно — о действиях в условиях неопределенности. Пожалуй, это последняя черта, о которой я хотела бы сказать.

Несмотря на то что Советская страна располагала большим объемом развед­данных, ядерные мемуаристы постоян­но говорят о том, что им ничего не было известно: все приходилось создавать и изобретать с нуля. Это прежде всего об изобретении способов действия, то есть технологий. В усло­виях неопре­деленности роль теоретиков была исключительно высока, поскольку многое нельзя было увидеть и пощу­пать руками — можно было только рассчитать. Сам ядерный взрыв, который рассчитывали физики, был родственником процессов, происходя­щих на звездах. Неудивительно, что те, кто стоял у истоков разработки этой проблемы, получили в отрасли величе­ственное мифологическое название «Прометеи ядерного века», а многие теоретики, например Игорь Тамм, после ухода из атомного проекта в той или иной степени связали себя с задачами астрофизики: ближе к звездам — подальше от взрывов.

Взорвется или не взорвется, было непонятно до последнего момента. Взор­валось утром 29 августа 1949 года. 841 участник работ над атомным проектом получил награды советского правительства. А 12 августа 1953-го, через полтора месяца после этих ведомственных преобразований, были произведены испы­тания первой водородной бомбы. Испытания были успешными. Взрыв был произведен с высоты 30 метров, и в радиусе четырех километров были снесены кирпичные здания. На протяже­нии 1950-х годов эта модель совершенство­валась, изменялась, дорабатывалась. Продвинутый опытный образец был испытан КБ-11, а серийное производ­ство было налажено в Челябинске-70, что стало поводом для гордости жителей города.

Но этим все не ограничивалось. Со вре­менем в сферу интересов Средмаша входит не только весь цикл ядерного производства от добычи урана до про­изводства готовых изделий — его интересы распространяются на подзем­ные ядерные взрывы, промышленное производство алмазов. Ядерщики участвуют в преобразовании природы: на полуострове Мангышлак они строят опытный реактор с опреснителем воды одновременно и создают оазис — город Шевчен­ко, ныне Актау. В закрытых городах открываются филиалы МИФИ. У Средма­ша большая социальная инфраструктура и интерес к иннова­циям, в том числе в сфере управления. Производятся не только реакторы, но и ядерные энергети­ческие установки для лодок, космоса, и идут разработки в сфере использования баллистических атомных ракет.

Большие сложности, с которыми столкнется ведомство и его научное расши­рение, придутся на более поздние времена. В 1960–70-е годы начнется эпоха долгого внедрения. Если бомбы были созданы и поставлены на серий­ное производство достаточно быстро, то, например, с мирным атомом, который тоже патронировал Средмаш, столь быстрого и эффективного результата не получилось. Это самые красивые, головокружительные идеи, обещающие человечеству доступ к едва ли не неиссякаемым источникам энергии, — речь идет об управляемой термоядерной реакции и реакторах на быстрых нейтро­нах. Опытные быстрые реакторы построены, но вся полнота технологического цикла для них разрабатывается и по сей день.

Уже в конце 1950-х годов, 13 января 1958 года, один из апостолов атомного века Щёлкин, научный руководитель ядерного центра в Челябинске-70, пишет секретарю ЦК Игнатову письмо и выражает свою глубокую озабочен­ность состоянием дел в атомной промышленности. Он пишет о том, что к этому периоду на полную катушку развернулась демобилизация мощных творческих сил из атомного проекта: физики-теоретики, которые часто не по доброй воле привлекались для работ над ядерным оружием, уходят обратно в большую физику. Но трево­жит Щёлкина не столько демобили­зация выдающихся физиков, сколько научная демобилизация самой отрасли. Он боится, что ведущие конструктор­ские бюро и исследовательские институты Министерства среднего машиностроения уже превращаются или вот-вот превратятся в заштатные инженерные конторы, потеряют свой творческий потенциал и выдохнутся, предавшись серийному инженерному производству изделий, поставленных на поток, и решая только задачу по увеличению мощности — и неважно, очередной бомбы или очередного реактора. С точки зрения Щёлкина, в этой точке находится под угрозой лучшее из того, что было заложено и достигнуто в атомном проекте.

Возникает вопрос: до какой степени проект, ориентированный на работу в экстремальных героических условиях, может действовать эффективно в условиях нормализации? До какой степени проект, затеянный в рамках надведомственной структуры, может быть реализован в рамках структуры ведомственной?

В начале рассказа я сравнивала атомный проект с атомной установкой. Заканчивая историю, я должна вернуться к этому сравнению и сказать о том, что на комбинате № 817, на его , буквально через несколько месяцев после того, как он был запущен в июне 1948 года, возникли серьезные пробле­мы: реактор стремительно терял свою реактивность, то есть не выраба­тывал необходимого количества плуто­ния. Забили тревогу — выяснилось, что радиоактивная среда оказывается невероятно агрессивной по отношению к конструктивным мате­риалам — к тому, из чего реактор сделан. Обору­дование в значительной степени попорчено коррозией, нарушена герметичность, и внутри реактора обнаруживаются продукты деления — все это мешает скорости процессов, существенно снижает качество реакции и объем нарабатываемого плутония.

До некоторой степени долгосрочно реализуемая научно-техническая программа, которую придумали вокруг бомбы и которая отчасти похожа на нее по свое­му устройству, со временем обзаводится сходными проблемами. Нарушается герметичность советского атомного проекта, физики включаются в сложные партийно-хозяйственные отношения — вплоть до отправления сотрудников реакторных институтов в колхозы, и большое внимание начинает уделяться менеджменту жизни научно-исследовательских институтов: программы планирования, патентования, бесконечной отчетности, научной бюрократии. Все это очень сильно изменяет и затрудняет работу: появляются дополнительные примеси и осколки.

Заканчивая разговор о большой науке в Советском Союзе, мне хотелось бы остановиться не на рисках стагнации и не на порче человеческого материала из-за большого вознагра­ждения, а на отношении между характером и мас­штабом большой науки и спецификой жизни в СССР.

С точки зрения одного из моих собе­седников, бывшего директора ядерного института, пожалуй, именно советский стиль и порядок существования в наибольшей степени отвечают тем новым требованиям, которым должна соответствовать современная наука. Кивая в сторону ранней истории ядерной физики и исследования радиоактивности, он говорил о том, что на заре было возможно, чтобы физик и его жена — очевидно, упоминаются супруги Кюри — могли перебирать какие-то пробирки у себя в подвале. Теперь все не так: наука становится наукой больших коллективов и требуется специфическая степень вовлеченности и участия. Ему вторит другой физик, который говорит о том, что наука у нас последовательная, длиннопериодная: если уж во что-то вляпались, то не оста­новимся. Возникает вопрос: что происходит, когда крупномасштабная программа, в которую вляпались, не останавли­ваясь, накапливает в себе слишком большой потенциал инерции?  Термин — пояснение

Материал подготовлен при поддержке Госкорпорации «Росатом»

Россия делает сама

Среди пионеров ядерной тематики в СССР выделялись два талантливейших физика — Яков Зельдович и Юлий Харитон. В 1946-м Харитон стал главным конструктором КБ-11, располагавшегося в поселке Саров. Это легендарный Арзамас-16. Там, в закрытом режиме, сотни ученых и рабочих занимались атомным проектом. При КБ-11 возник и сверхсекретный завод, производивший атомные бомбы.

Сначала секретное оружие нарекли «изделием 501». Потом первой атомной бомбе дали обозначение РДС-1 — «реактивный двигатель специальный». Тут же появились и другие варианты расшифровки — «Россия делает сама», «Родина дарит Сталину». Уинстон Черчилль назвал советского атомного первенца не без иронии — «Джо-1». В честь товарища Сталина, которого английские и американские союзники в годы войны любили называть Дядюшкой Джо.

Фото: ТАСС/Сергей Иванов-Аллилуев

Юлий Борисович Харитон. 1950 год

РДС-1 представляла собой авиационную атомную бомбу массой 4,7 т, диаметром 1,5 м и длиной 3,3 м. За два года в Сарове создали 15 таких бомб.

Летом 1949 года можно было начинать концерт. Мощность заряда, подготовленного к первым испытаниям, составила 22 килотонны в тротиловом эквиваленте. Он мог бы оказаться куда более внушительным, если бы руководство решилось форсировать подготовку нового проекта советских ученых — бомбы, которая превосходила американский аналог. Она была значительно меньше по объему, но ее мощность в 2–3 раза превосходила заокеанского «толстяка». Однако власти решили не рисковать и для начала выполнить «обязательную программу», повторив американскую схему плутониевой бомбы. Правда, электронная начинка отечественного «изделия» была уникальной.

Бомба_3

Первая советская атомная бомба РДС-1 в музее Российского федерального ядерного центра — Всероссийского научно-исследовательского института экспериментальной физики в Сарове

Фото: РИА Новости/Сергей Мамонтов

Испытания проходили в Казахстане, в 170 км от города Семипалатинска, на учебном полигоне № 2. Этот огромный «атомный полигон», удаленный от населенных пунктов, раскинулся почти на 18 тыс. кв. км. Места пустынные, холмистые. Туда можно было доставлять оборудование и по железной дороге, и по Иртышу. Имелся и аэродром. Для испытаний построили специальный городок, в котором обитали манекены, набитые соломой. Там возвышались настоящие постройки, имитировавшие жилые дома, промышленные здания и даже метрополитен.

Порядок некоторых расходов в рамках атомного проекта СССР (млн руб.)

*С учетом плановых капиталовложений по 1953 году.

Вспышка справа

Готовили испытание тщательно. В стороне от будущей воронки под землей разместили аппаратуру, регистрирующую световые, нейтронные и гамма-потоки ядерного взрыва. Команда Курчатова провела 10 репетиций по управлению испытательным полем и аппаратурой подрыва заряда и несколько тренировочных взрывов с проверкой автоматики. Наконец, был назначен день икс — 29 августа. То ли в связи с перепадами погоды, то ли из соображений секретности Курчатов в последний вечер перенес взрыв с 8:00 на 7:00 по местному времени. Пошел обратный отсчет времени. В 6:35 инженер-майор Сергей Давыдов нажал спусковую кнопку, которая приводила систему в действие. Заверещали сотни реле. Автоматическая система управления сработала безупречно. Ровно в 7 часов взрыв невиданной силы на несколько секунд загипнотизировал испытателей, хотя они и находились на безопасном расстоянии от атомного гриба.

Фото: commons.wikimedia.org

Ядерный гриб наземного взрыва РДС-1. 29 августа 1949 года

«От атомного проекта — к природоподобным технологиям»

Глава НИЦ «Курчатовский институт» Михаил Ковальчук — о конвергенции наук, ресурсном кризисе и природоподобных технологиях

Через 20 минут после взрыва к центру поля направились два танка, оборудованные свинцовой защитой, — для радиационной разведки и осмотра центра поля. Вышка, с которой запускали бомбу, превратилась в пыль. Взрывная волна разметала по степи животных и автомобили. Разведка установила, что все сооружения в центре поля снесены, от городка остался только мелкий мусор.

Для тех, кто несколько лет днем и ночью ни на минуту не мог отвлечься от атомных треволнений, это была минута счастья. Победа в генеральном сражении, не иначе. Кто-то из соратников тряс Курчатова за плечи, приговаривая: «Всё, всё, всё!» Игорь Васильевич кивнул: «Да, теперь всё». Предстояли не менее важные пуски, испытания, открытия. И уже почти готовая РДС-2, и водородная бомба, и электростанции. Но всё это — на волне первого успеха, после которого всем стало ясно, что атомный проект состоялся.

Общее дело

После появления оружия массового уничтожения ученые — и у нас, и на Западе — ощутили себя демиургами, которые способны движением руки уничтожить планету. Это вызывало мучительные сомнения: а нравственно ли создавать оружие массового уничтожения? Курчатов, Харитон и их соратники действовали в ответ на угрозу из-за океана, защищали Родину. Время покажет, что теория ядерного сдерживания оказалась верной.

Бомба_4

Озеро на месте первого наземного ядерного взрыва на Семипалатинском полигоне

Фото: РИА Новости/Андрей Соломонов

«Была создана летающая атомная лаборатория»

Как изобретали советское ядерное оружие и зачем ученые конструировали реактор для самолета

Наши атомные первопроходцы понимали, что страна, без преувеличений, отдает этому проекту последнюю копейку. Первые послевоенные годы — это полуголодное существование для подавляющего большинства населения. А тут — утонченная индустрия, требующая миллионных вложений. Но независимость страны всё-таки дороже. Народ-победитель, вынесший на своих плечах перенапряжение военных лет, с честью выдержал и атомную гонку. И бомбу, и атомную индустрию построили всем миром. И это не фигура речи. Большинство советских граждан в добровольно-принудительном порядке покупали облигации госзайма. Средства шли на атомный проект. За несколько лет в стране не было произведено ни одного термометра: на атомный проект ушла вся ртуть.

Академик Харитон вспоминал: «Было нелегко и позже. Но этот период по напряжению, героизму, творческому взлету и самоотдаче не поддается описанию. Только сильный духом народ после таких невероятно тяжелых испытаний мог сделать совершенно из ряда вон выходящее: полуголодная и только что вышедшая из опустошительной войны страна за считаные годы разработала и внедрила новейшие технологии, наладила производство урана, сверхчистого графита, плутония, тяжелой воды».

Начало. Разведка

Работы по ядерной физике в 1930-е годы велись во всех ведущих странах Европы, США, СССР и Японии. Но именно начавшаяся война заставила государства озаботиться созданием атомного оружия: вполне могло случиться и так, что одно его наличие у одной из сторон решило бы исход Второй мировой в ее пользу. Работы разворачивались стремительными темпами.

Уже в 1941 году советская разведка (как военная, так и по линии НКВД/НКГБ/МГБ) начала регулярно получать информацию об атомных разработках в Великобритании и США. Там была создана сеть легальных и нелегальных резидентур со своими агентами и источниками. В сентябре 1941 года резидент НКГБ в Лондоне Анатолий Горский получил подробный отчет британского Уранового комитета премьер-министру Уинстону Черчиллю, где описывались конструкция атомной бомбы, принципы инициирования ядерного взрыва, расчеты критической массы урана-235 и диффузионный метод его получения.

С рефератом по этому докладу председатель Государственного комитета обороны (ГКО) Иосиф Сталин был ознакомлен в середине 1942 года. К тому моменту сведения о бомбе, поступавшие из большого количества источников, игнорировать было уже невозможно, и руководство СССР принимает решение о создании собственной бомбы.

Фотогалерея